У современных родителей есть представление, что советская детско-подростковая литература - это сплошь «ребятам о зверятах» и духоподъемные истории про пионеров-героев. Те, кто так думает, заблуждаются. Начиная с 1950-х годов в Советском Союзе огромными тиражами издавались книги, в которых на юных героев сваливались развод родителей, первые влюбленности и томления плоти, болезни и смерти близких, сложные отношения с ровесниками. О советской детской литературе, которую многие забыли, «Ленте.ру» рассказал издатель, составитель серий «Руслит», «Родная речь» и «Как это было» Илья Бернштейн.
«Лента.ру»: Когда мы сейчас говорим «советская детская литература», что мы имеем в виду? Можем мы оперировать этим понятием или это некая «средняя температура по больнице»?
Конечно, требуются уточнения: огромная страна, большой промежуток времени, 70 лет, многое менялось. Я выбрал себе для исследования довольно локальную область - литературу оттепели, да еще столичного разлива. Я что-то знаю о том, что происходило в Москве и Ленинграде в 1960-70-х годах. Но даже этот период трудно причесать под одну гребенку. В это время выходили очень разные книги. Но там я хотя бы могу выделить отдельные направления.
Тем не менее многим родителям эта условная советская детская литература видится единым целым, и отношение к ней двойственное. Одни считают, что читать современным детям нужно только то, что им самим читали в детстве. Другие - что эти книги безнадежно устарели. А вы как думаете?
Я думаю, что не бывает устаревшей литературы. Она либо изначально негодящаяся, мертвая в момент своего рождения, поэтому она устареть не может. Либо хорошая, которая тоже не устаревает.
И Сергей Михалков, и Агния Барто написали немало настоящих строк. Если рассматривать все творчество Михалкова, то найдется прилично и дурного, но не потому, что что-то изменилось и эти строки устарели, а потому, что они изначально были мертворожденными. Хотя он был талантливым человеком. Мне нравится его «Дядя Степа». Я правда считаю, что:
«После чая заходите -
Сто историй расскажу!
Про войну и про бомбежку,
Про большой линкор "Марат",
Как я ранен был немножко,
Защищая Ленинград»
-
совсем неплохие строки, даже хорошие. То же самое - Агния Львовна. Даже в большей степени, чем Михалков. У меня в этом смысле больше претензий к Сапгиру. Он-то точно входит в обойму интеллигентского мифа. Хотя такие вирши писал. Почитайте про царицу полей кукурузу.
А как вы относитесь к Владиславу Крапивину, породившему миф о том, что пионер - это новый мушкетер?
Мне кажется, что он не очень сильный писатель. Притом что, наверняка, хороший человек, делающий важное большое дело. Пестователь талантов - у него есть премия. Как к человеку, к личности, я к нему испытываю безусловное уважение. Но как писателя я бы не поставил его выше Михалкова или Барто.
Мне как раз кажется, что это хорошая проза. Все, кроме книги «Тайна заброшенного замка», которая уже даже не вполне волковская (иллюстратор всех книг Волкова Леонид Владимирский рассказывал, что текст «Замка» дописывался и переписывался редактором после смерти автора). И это уж точно лучше Баума. Даже «Волшебник Изумрудного города», который по сути - вольный пересказ «Волшебника из страны Оз». А уж оригинальный Волков, начиная с «Урфина Джюса», - это прямо настоящая литература. Недаром Мирон Петровский посвятил ему большую книгу, вполне панегирическую.
Мы ведь себе вообще плохо советскую детскую литературу представляем. Огромная была страна. В ней существовало не только издательство «Детская литература», но и полсотни других издательств. И то, что они выпускали, мы совсем не знаем. Например, меня, правда, уже во взрослом возрасте, потрясла книжка воронежского писателя Евгения Дубровина «В ожидании козы» . Он был потом главным редактором журнала «Крокодил». Книга вышла в Центрально-Черноземном издательстве. Невероятная по своим литературным достоинствам. Сейчас она переиздана издательством «Речь» с оригинальными иллюстрациями.
Книга довольно страшная. Она о первых послевоенных годах, смертельно голодных в тех краях. О том, как отец вернулся с войны домой и нашел выросших сыновей совершенно чужими. Им трудно понять друг друга и поладить. О том, как родители уходят на поиски еды. Буквально страшно переворачивать каждую страницу, настолько все нервно, жестко. Родители пошли за козой, но по дороге сгинули. Книга правда страшная, я не решился ее переиздавать. Но едва ли не лучшая из мною читанного.
Есть еще один важный момент. У современных молодых родителей есть ложное представление, что советская детская литература, может, и была хороша, но в силу идеологического гнета, в силу того, что общество не поднимало и не решало целый ряд важных вопросов, проблемы ребенка не отражались в литературе. Подростковой уж точно. И то важное, о чем надо говорить с современным подростком, - развод родителей, предательство друзей, влюбленность девочки во взрослого мужчину, онкологическое заболевание в семье, инвалидность и прочее - в ней совершенно не присутствует. Поэтому мы так благодарны скандинавским авторам за то, что подняли эти темы. Но это не совсем так.
Но ведь если из современного книжного магазина убрать книги европейских авторов, то из наших останутся только Михалков, Барто и Успенский.
Я не говорю, что те советские подростковые книги сейчас можно купить. Я говорю, что они были написаны советскими авторами и изданы в Советском Союзе большими тиражами. Но с тех пор и правда не переиздавались.
То есть Атлантида затонула?
Это и есть основа моей деятельности - находить и переиздавать такие книжки. И в этом есть свои плюсы: ты лучше узнаешь свою страну, у ребенка появляется общее культурное поле с бабушками и дедушками. По всем темам, которые я сейчас перечислил, я могу назвать не одну заметную книжку.
Назовите!
Что у нас за последнее время было самого скандального? Детский дом? Педофилия? Есть неплохая книжка Юрия Слепухина «Киммерийское лето» , подростковый роман. Сюжет такой: отец возвращается домой с фронта и становится большим советским начальником. Пока папа был на фронте, мама неизвестно от кого забеременела, родила и вырастила до 3-летнего возраста мальчика. При этом в семье уже был ребенок - старшая девочка. Но не главная героиня - она родилась позже. Папа сказал, что готов помириться с женой, если они сдадут этого мальчика в детский дом. Мама согласилась, и старшая сестра не возражала. Это в семье стало тайной. Главная героиня, которая родилась позже, случайно эту тайну узнает. Она возмущена, убегает из своего уютного дома в Москве. А мальчик вырос в детском доме и стал экскаваторщиком где-то, условно - на Красноярской ГЭС. Она уезжает к этому своему брату. Он ее уговаривает не дурить и вернуться к родителям. Она возвращается. Это одна сюжетная линия. Вторая: после 9-го класса героиня едет отдыхать в Крым и оказывается на раскопках. Там она влюбляется в 35-летнего питерского доцента, влюбленного, в свою очередь, в археологию. У них возникает любовь. Абсолютно плотская, в 10-м классе она переезжает к нему жить. Книга была издана в крупном издательстве и весьма характерна для своего времени. Это 1970-е годы.
Что еще? Онкология? Вот книга хорошего писателя Сергея Иванова , автора сценария мультфильма «Падал прошлогодний снег». «Бывший Булка и его дочь» называется. Она о детском предательстве: как одна девочка предает другую. Но параллельно развивается другая тема - у папы обнаруживают рак. «Бывший Булка» - это как раз папа. Он попадает в больницу. И хоть сам он выздоравливает, его соседи по палате умирают. Такая вот подростковая книжка.
«Пусть не сошлось с ответом» Макса Бременера . Это книжка, вышедшая еще до оттепели. Там описывается школа, в которой старшеклассники отнимают деньги у малышей. Их покрывает дирекция школы. Некий юноша восстает против этого, и ему грозит отчисление под сфальсифицированным предлогом. Против него выступают его родители, которых напугала школьная администрация. Единственный, кто ему помогает, - это завуч, который только что вернулся из лагеря. Нереабилитированный старый педагог. Книжка, кстати, основана на реальных событиях.
Или повесть Фролова «Что к чему?» , которую я переиздал. Похлеще Сэлинджера. Есть крепкая советская семья: папа - герой войны, мама - актриса. Мама сбегает с актером, папа запивает. 15-летнему мальчику никто ничего не объясняет. А у него своя напряженная жизнь. Есть девочка-одноклассница, в которую он влюблен. Есть девочка, которая влюблена в него. А есть старшая сестра одноклассника, которая гладит его ногой под столом. Или в трико становится в дверном проеме, чтобы на нее падал свет. И герой забывает про свою первую любовь, потому что здесь магнит посильнее. Он страшно дерется с одноклассником, который гнусно высказался о его матери, и сбегает из дому, чтобы найти мать. Это повесть 1962 года.
И такие книги были скорее традицией, чем исключением.
Когда и кем эта традиция была заложена?
Как мне представляется, вот что произошло в конце 1950-х годов. В литературу пришло поколение молодых людей, не имевших сталинистского опыта в воспитании. Условно, круг Довлатова - Бродского. Им ничего в себе после XX съезда преодолевать не пришлось. Они были диссидентского круга, с отсидевшими родителями. Если говорить о подростковой литературе - это Валерий Попов, Игорь Ефимов, Сергей Вольф, Андрей Битов, Инга Петкевич и другие. Они отвергали предыдущий опыт. Помните, как в «Крутом маршруте» Евгения Гинзбург смотрит на своего сына Василия Аксенова, приехавшего к ней в Магадан в каком-то страшно цветастом пиджаке, и говорит ему: «Пойдем купим тебе что-нибудь приличное, а из этого Тоне сошьем пальтишко». Сын отвечает: «Только через мой труп». И она вдруг понимает, что сын отвергает ее опыт не только политический, но и эстетический.
Так вот эти авторы не могли бытовать во взрослой литературе по цензурным соображениям, но у них не было образования, которое спасало предыдущее поколение, оказавшееся в их положении. Битов мне говорил: «Понимаете, почему мы все туда пришли? Мы языков не знали. Мы не могли заниматься переводами, как Ахматова с Пастернаком». Были такие же редакторы, эстетические диссиденты, в «Костре», в «Ленинградском отделении детской литературы». В «Пионере» их уже не было. Или посмотрите состав авторов в серии «Пламенные революционеры»: Раиса Орлова, Лев Копелев, Трифонов, Окуджава. Они публиковали книги про революционеров. А кто были революционеры? Сергей Муравьев-Апостол и прочие. История издательско-редакторской деятельности и мысли в этой стране - это отдельная тема.
Молодые писатели были бескомпромиссными людьми. Все, что они делали, было без фиги в кармане, абсолютно по-честному. У кого-то с детской литературой не получилось, как у Битова, у которого есть тем не менее две детские книжки - «Путешествие к другу детства» и «Другая страна». И то, что писали эти авторы, не было наследием писателей 1920-30-х годов. Это были условные Хемингуэй и Ремарк. В этот момент не меньшее влияние на детскую литературу, чем появление «Карлсона» и «Муми-Тролля», оказали «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Кауфман, «Убить пересмешника» Харпер Ли и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Они показали, что может делать взрослый писатель в подростковой литературе. Эти книги попадали в библиотеки.
Но все же массово их не переиздавали?
Дело не в этом. Тогда массово не переиздавали даже то, что сейчас - абсолютная классика. На десятилетия из издательских планов выпадали «Республика Шкид» или «Кондуит и Швамбрания». Это еще один важный момент: в оттепель были переизданы книги о детстве в 1930-х годах, которые до того не могли быть выпущены по цензурным соображениям.
Были целые направления в детской литературе, которые сейчас почти забыты. Например, традиция исторических романов для детей, необыкновенно дотошно сделанных. В этом жанре работали мои любимые писатели Самуэлла Фингарет или Александр Немировский. Эти люди не по простому пути пошли - скажем, взять истории из Плутарха и сделать из них повесть. Они, используя это как бэкграунд, писали оригинальные произведения из древнегреческой, древнефиникийской или древнекитайской истории. Например, у Фингарет есть книжка «Великий Бенин» . Она про королевство Бенин, которое существовало до прихода португальцев в Африку. Они открыли секрет оловянного литья, и в музеях до сих пор хранятся их скульптуры - головы предков.
Или есть Сергей Григорьев , поволжский писатель. У него прекрасная книжка «Берка-кантонист» о еврейском мальчике, отданном в кантонисты. У евреев была большая норма рекрутчины. Так как они хитрили - рано женили детей, чтобы не забрали в армию, - то была придумана целая система школ кантонистов, то есть детских военных школ, куда набирали детей с 10 лет. Делали это насильно. Когда же человек достигал 18 лет, его отправляли в армию, где он еще 25 лет должен был отслужить. И вот Берку сдают в кантонисты. Все это написано с таким знанием подробностей, с таким количеством даже не идишских цитат, которых там навалом, а прописаны все особенности обучения в хедере, темы, которые обсуждали в религиозном обучении. Притом что Сергей Григорьев - не псевдоним. Он настоящий русский человек.
Или был еще писатель Емельян Ярмагаев . Книга называется «Приключения Питера Джойса» . Она о первых переселенцах в Америку, типа «Мейфлауэр». Я когда-то узнал оттуда, например, что первыми рабами были белые, что первые переселенцы на «Мейфлауэре» все были рабами. Они себя продали на 10 лет, чтобы оплатить дорогу до Америки. Это были даже не квакеры, а такие религиозные «ультрас», которым настолько была важна религиозная свобода, самостоятельное чтение и изучение писания, что в Англии той поры они подвергались преследованиям. В этой книжке Емельяна Ярмагаева описаны подробности их квакерских теологических споров. А книга, между прочим, для 10-летних детей.
Все это уж точно полная Атлантида - кануло и не переиздается.
Как родилась идея создавать академические издания детских книг - причем не то чтобы неочевидных, а как раз тех, которые все и так читали?
Все несколько более жизненно и менее концептуально. Я довольно давно занимаюсь книгами не как самостоятельный издатель, но как компаньон издательств. Мои книги выходили под марками «Самоката», «Белой вороны», «Теревинфа» - и продолжают так выходить. И они довольно давно стали комментированными - причем разными способами, приемами комментирования. То есть возник такой гиперпроект, который можно назвать «Русский ХХ век в детской беллетристике и в комментариях».
Года три назад я решил сделать совсем новую серию - «Руслит». Это как бы отсылка к «Литературным памятникам», но с такими отличиями: по-русски, для подростков, ХХ век, а сами комментарии - неакадемические (по стилю изложения прежде всего) и мультидисциплинарные. То есть это не история литературы, а скорее попытка рассказать о времени и месте действия, отталкиваясь от текста, не стремясь специально разъяснять именно темные, недостаточно понятные его места. Текст рассматривается как отправная точка для собственного высказывания комментатора.
«Три повести о Васе Куролесове» - шестая книга серии. Соответственно, сейчас выходит седьмая, восьмая и девятая - «Дениска», «Врунгель» и комментарии к Бруштейн: в этой книге - впервые для серии - не будет текста комментируемого произведения. И во всех этих предыдущих книгах были разные виды комментариев. А кроме того, подобные комментарии были уже и в других моих сериях. Вы знаете, есть такая серия в «Самокате» - «Как это было», книги, будто в газету обернутые?
В общем, проект возникает: мне кажется, это естественный путь - когда у тебя есть еще смутное представление об итоговой форме. Собственно, у меня и сейчас нет завершенного представления. Не думаю, что делающееся сейчас - это то, к чему я стремился и чего достиг. Это процесс, идея, развитие. Отличие «Куролесова», прошлогоднего лидера наших продаж, не в том, что он чем-то существенно лучше предыдущих, а в том, что привлек внимание.
Комментарии к «Трем повестям о Васе Куролесове» Илья Бернштейн написал в соавторстве с литературоведами Романом Лейбовым и Олегом Лекмановым
На какие образцы вы опираетесь, когда составляете эти книги - «Литпамятники», гарднеровские комментарии к «Алисе», о которых сложно не вспомнить?
Явным образом, я думаю, ни на какие. Мне кажется, что мы создаем свой собственный формат, который опирается на технологию. Во-первых, важно, как это делается. Я комментирую (вместе с соавторами), выполняю роль дизайнера, бильд-редактора, верстальщика, цветокорректора. Очень многое диктуется именно технологией работы. Нахожу интересную картинку и встраиваю ее в текст комментария, пишу к ней расширенную подпись - получается такой гипертекст. Могу сократить комментарий, потому что он не влезает, мне важно, например, чтобы на развороте было две картинки и они корреспондировали друг с другом композиционно. Я могу дописать текст, если мне не хватает, для этой же самой цели. Вот эта странная на первый взгляд технология создает эффект концептуальности.
Во-вторых, скажем, «Денискины рассказы» - результат бесед. Мы собирались втроем десятки раз - Денис Драгунский, Ольга Михайлова и я, - думали и говорили. Мы с Ольгой (она, кстати, защитила по «Дениске» диссертацию) готовились - она в архивах, я у компьютера, за книжкой, - потом шли в гости к Денису Викторовичу обсуждать - не просто с выросшим Дениской, а с человеком, имеющим вкус к материальной и прочей истории и большие знания. Я тоже в какой-то мере свидетель этого времени: родился в 1967-м, время действия застал лишь краем и в раннем детстве, но тогда среда менялась гораздо медленнее и незаметнее, чем сейчас. Я моложе Драгунского, но существенно старше и Ольги Михайловой, и основного адресата этих книг - не ребенка, а родителя ребенка. И потом эти записанные полутора-двухчасовые беседы расшифровывались, мы обрабатывали их, таким образом получился этот комментарий.
В случае с Олегом Лекмановым и Романом Лейбовым, соавторами нашего комментария к «Врунгелю», было иначе, поскольку Роман живет в Тарту. Нашей средой был гугл-док, в котором мы втроем работали, правили, комментировали. Я так подробно об этом говорю, потому что мне кажется, что это все действительно завязано на технологию изготовления.
Кроме того, когда я говорю о мультидисциплинарности, то имею в виду это слово в самом широком смысле. Например, в комментировании повести Леонида Соловьева «Очарованный принц» о Ходже Насреддине было несколько важных и парадоксальных тем: суфизм в советской литературе, поведение Соловьева на следствии с точки зрения традиций плутовского романа (писатель был осужден по 58-й статье в 1946 году, «Принц» - один из двух-трех больших прозаических текстов в русской литературе, от начала до конца написанных в лагере), персидская классическая литература сегодня. Последнее исследование я не довел до конца, но был взят цикл интервью (с фотографиями собеседников, их рабочих мест и жилья), у московских таджиков - ученых и дворников, белых воротничков и поваров - о том, какое место персидская классика и исламский мистицизм занимают в их жизни, в их сознании. Поскольку там, где у нас в букваре Плещеев или Кольцов, в Таджикистане - Джами и Руми. Надеюсь этот материал доделать ко второму изданию «Очарованного принца».
В создании комментариев к «Денискиным рассказам» поучаствовал сам Денис Драгунский - прототип главного героя
В дополнительных материалах к «Денискиным рассказам» меня поразил сюжет вашего эссе про полуцензурные редакторские изменения, которые преследуют эти рассказы на протяжении практически всей книги. Выходит, между Советским Союзом с его цензурным аппаратом и сегодняшним днем с законами о защите детей от неподобающих тем цензура никуда не уходила?
Я бы не стал это политизировать и называть цензурой. Это редактура. Есть издательство, в нем работают редакторы. Есть много книг начинающих авторов или даже не начинающих, где очень велика заслуга редактора. Опытные редакторы очень сильно могут помочь, и у этого есть большая, еще советская традиция. В общем, к редактору приходит писатель Драгунский, начинающий, несмотря на свои почти пятьдесят лет, и тот по своему разумению дает ему советы, работает с его текстом. Когда писатель молод, точнее еще не мастит, ему трудно отстаивать свое, по мере роста популярности у него все больше и больше прав.
Расскажу короткую историю про писателя Виктора Голявкина и его повесть «Мой добрый папа». Я издавал ее в «Самокате» в серии «Родная речь». И - редкая удача: мне вдова Голявкина передала, что он хотел перед смертью переиздать «Доброго папу», взял с полки книгу и выправил ее ручкой и белилами. И вот она мне это издание передала. Представьте себе две страницы с одним и тем же длинным диалогом: в одном варианте - «сказал», «сказал», «сказал», в другом - «буркнул», «вспыхнул», «промямлил» и «промычал». Какой вариант авторский, а какой - редакторский? Понятно, что «сказал», «сказал» написал автор. Это типичная ситуация.
В каждой профессии есть традиция, усредненное апробированное мнение, и редко какой, например, редактор понимает условность этого корпоративного закона, уместность и даже желательность его нарушений. Голявкин, как и Драгунский, стремился сделать текст естественным, детским, менее гладким. А редактор вовсе не цензурировал (в прямом и самом простом смысле слова), это было именно стремление причесать. Редактору кажется, что автор не умеет писать, и во многих случаях так оно и есть. Но к счастью, не во всех. А редактор настаивает, вычесывает необычность, странность, корявость, особенно если автор уже не в состоянии постоять за свой текст.
В издание «Приключений капитана Врунгеля» включены биография Андрея Некрасова и фрагменты его писем
Разговор этот меня смущает, потому что я не очень люблю рассказывать про будущее, к тому же сейчас в некотором смысле на распутье. Когда результат труда становятся заранее понятным, когда ясно, как он устроен, хочется изменений. Мне кажется, что в области детских литпамятников я уже высказался. Можно было бы сделать еще «Старика Хоттабыча», или томик Гайдара, или еще чего-нибудь - у меня даже есть пара проектов, не таких очевидных. Но сейчас я думаю о чем-то совсем другом. Например, хочу выстроить цепочку инстаграмм - книга. При комментировании, при поиске и отборе иллюстраций остается много неиспользованного. Истории, заинтересовавшие меня, но касающиеся темы комментария лишь краем и потому в него не включенные. Или включенные, но фрагментарно. То есть мой компьютер хранит собрание интересных мне фактов, визуализированных в скачанных из разных источников изображениях. И вот я заведу аккаунт - собственно, уже завел, - куда буду выкладывать всякие интересные истории вокруг этих картинок. Если это делать часто, каждый день или почти каждый, то к концу года наберется на альбом в формате coffee table book - книги у кофейного столика в гостиной. Собрание занимательных фактов по моей теме: все тот же русский XX век, только не в текстах, а в изображениях.
Я в прошлом году в другой своей серии - «Сто историй» - издал книгу Елены Яковлевны Данько «Китайский секрет». Это беллетризированная история фарфора, написанная в 1929 году художницей по фарфору (и писательницей). И там большие комментарии, тоже с картинками, сложнее, чем в «Руслите». Вот пример истории, вошедшей в комментарий лишь частично.
Есть очень известный орнамент Ломоносовского фарфорового завода - кобальтовая сетка
, синие ромбики. Он появился в 1944 году, принято считать, что художницу Анну Яцкевич вдохновил вид заклеенных крест-накрест окон в блокадном Ленинграде - существует такой романтический миф. Есть и другая, родственная версия - о перекрещенных в ленинградском ночном небе лучах прожекторов противовоздушной обороны. При этом самое известное изделие ЛФЗ (тогда еще ИФЗ, Императорского), то, с чего завод фактически начинался, - собственный сервиз Елизаветы Петровны
, вторая половина XVIII века, - оформлено очень похоже. Ромбики там более замысловатые, в узлах орнамента цветочки - елизаветинское барокко. Тем интереснее эта связь, парафраз века ХХ, модернистское осмысление культурного наследия предыдущей эпохи. Гораздо содержательнее, на мой взгляд, романтического военного мифа.
Презентация комментария к трилогии «Дорога уходит в даль» пройдет 3 декабря на ярмарке non/fiction
Или вот такая история, объединяющая Дениску с Васей Куролесовым. В нашем издании Коваля есть комментарий про «милицейский одеколон «Шипр». Мол, выпускался на «Новой заре», содержал не менее 70 процентов этилового спирта, был самым распространенным одеколоном советских мужчин среднего достатка. Также известно, что советский «Шипр» имитировал французский одеколон Chypre Coty«Шипр» Духи, аромат которых, состоящий из смеси ароматов мха дуба, бергамота, пачули, сандала и ладана, был создан в 1917 году знаменитым французским парфюмером Франсуа Коти. . В рассказе «Красный шарик в синем небе» описан аппарат, брызгающий одеколоном. Комментарий поясняет: торговые автоматы-пульверизаторы висели в парикмахерских, гостиницах, на вокзалах, один пшик стоил 15 тогдашних дореформенных копеек. А мне еще встречались фельетонные обличения несознательных граждан, норовящих поутру поймать струю одеколона ртом, и даже соответствующие карикатуры. Вот и выстраивается цепочка картинок, визуализирующих всю эту историю - от Chypre Coty до утренних страдальцев.
Все это выглядит пока вполне бессвязно и легковесно. Но по моему опыту форма и концептуальная завершенность приходят по ходу работы с материалом. Нужно только дать им прорасти, разглядеть эти потенции, помочь воплотиться или, как говорят у вас в газетах и журналах, «докрутить».
Издатель Илья Бернштейн создает книги с дополненной реальностью – берет советские тексты, например, «Приключения капитана Врунгеля» или «Денискины рассказы», и добавляет к ним комментарии от очевидцев тех событий. В интервью сайт он рассказал, кому нужна 3D-литература, зачем разыскивать узников концлагерей и почему в России так популярна диссидентская литература.
Как-то вы сказали, что не делаете книги ради денег. При этом можно оставаться успешным?
– Я считаю, что можно выстроить свою карьеру так, чтобы иметь возможность принимать решения, не продиктованные финансовыми обстоятельствами, и при этом оставаться «в бизнесе». Для этого много чего нужно. Например, не иметь никаких обязательств – у меня нет арендуемого помещения, практически нет сотрудников на зарплате. Книжки я делаю сам – умею и верстку, и сканирование с цветоделением, выступаю и как художественный, и как литературный, и как технический редактор. Я не претендую только на совсем специальные вещи, вроде иллюстраций или корректуры. Ну, а отсутствие обязательств рождает свободу выбора.
Вы активный участник развития нон-фикшн литературы и наблюдаете это явление вблизи. Как она изменилась за последние годы?
– Выставка «Нон-фикшн» выросла в прошлом году на порядок, во всяком случае, детский ее раздел. Пришли новые люди, пришёл новый куратор детской программы Виталий Зюсько и сделал необычайно насыщенную культурную программу, в том числе и визуальную. Если бы я не стоял за прилавком, то каждый час сидел бы на каком-то новом мероприятии. В массе своей очень качественные издательские мероприятия – например, выставка иллюстраций, организованная Российской детской библиотекой. Все предыдущие годы эта деятельность была сконцентрирована вокруг коммерции. Вообще, выставка была наследием 90-х – просто ярмарка, куда люди приходят, чтобы купить книжки подешевле, а всё остальное – побочно. В 2017 году это, по-моему, впервые изменилось. Что касается собственно книгоиздателей – люди достигают успеха. В2016 году был мегахит – книжка «Старая квартира», которая вышла в «Самокате». Ее сделали всего два человека – автор Александра Литвина и художница Анна Десницкая. Вокруг этой книги крутилась вся выставка. В прошлом же году выставка крутилась вокруг детской литературы в целом, а не одного издания или издательства.
Наше «новое» детское книгоиздание возникло вокруг нескольких поездивших по миру молодых женщин, мам, которые решили издавать здесь, для российских детей, книги, которых те лишены. Это была очень здравая во всех смыслах идея, но очень трудное дело. Издательствам «Самокат», «Розовый жираф» и прочим пришлось буквально пробить эту стену – даже не столько товароведческого непонимания и незнания, сколько родительского. Было переведено, издано и локализовано множество книг, давших толчок русской подростковой прозе. И она сейчас на большом подъёме. Посмотрите на «Нон-фикшн»: в разы выросло число русских современных подростковых и детских книг. И прозы, и поэзии, и собственно нон-фикшна. Там, где раньше были – условно – только Артур Гиваргизов и Михаил Яснов, теперь трудятся десятки человек. «Самокат» в этом году сделал «выставочное событие» вокруг Нины Дашевской – это очень хорошая и совершенно «местная» проза. Боюсь по забывчивости обидеть знакомых авторов, поэтому не буду перечислять. То же и в поэзии – на выставки «презентовалась», например, Настя Орлова. Совершенно замечательна Маша Рупасова – это уже современные русские поэты из-за рубежа. То, что всегда, особенно в провинции, «через губу» спрашивают смотрящие телевизор люди: «Ну, а где наше-то? Русское где?» А вот оно.
Какие из своих проектов вы могли бы назвать самыми успешными?
– «Исторических», «советских» книг с разного рода комментариями я в общей сложности выпустил около 30 штук. И самые успешные – «Три повести о Васе Куролесове», «Приключения капитана Врунгеля», «Рыцари и ещё 60 историй (Денискины рассказы)». Сейчас еще неожиданно успешна книга «Дорога уходит в даль. Комментарии». Вот эти четыре книжки в моем собственном рейтинге, и они же – лидеры продаж. С «Самокатом» у нас еще были интересные совместные работы – серия «Родная речь», например, книг «Как это было», в которой уже была развитая система комментирования. Развитая в том смысле, что я искал иные, неакадемические способы объяснения пережитого. Например, в «Как это было» вышел дневник Маши Рольникайте «Я должна рассказать». Маша – легендарный человек, она прошла Вильнюсское гетто, два концлагеря, всё это время ухитрялась вести дневник и смогла сохранить эти записи. Дневник её неоднократно издавался, но оставался, в общем-то, специфически еврейским чтением. А хотелось расширить круг читателей, вывести книгу из этого «гетто». Мы поехали в Литву и прошли по всем местам, описанным в книге, с бывшей узницей гетто, а потом бойцом партизанского отряда Фаней Бранцовской. На тот момент Фане было 93 года. Мы записали ее рассказы об этих местах, мы также беседовали с самыми разными современными литовцами и литовскими евреями про Холокост, про участие литовцев в Холокосте, про ту роль, которую Холокост сыграл и играет в жизни послевоенной и современной Литвы. Там было снято 24 маленьких видеофильма, и в книге были QR-коды и линки на них. Получился такой развернутый видеокомментарий. Сейчас широкое внимание к этой теме смогла привлечь Рута Ванагайте своей книгой «Наши» и дальнейшими выступлениями – она тоже вполне героический человек. А тогда, два года назад, мне не удалось привлечь внимание ни одного русскоязычного ресурса к теме Холокоста в Литве, хотя материал был готов и оригинален. Зато нам удалось сделать вполне универсальную, понятную не только еврейским детям книжку, у которой сейчас заканчивается второй тираж. То есть с коммерческой точки зрения она вполне успешна и хорошо продается в обычных магазинах.
Названные книжки
– это книги советского периода с современными комментариями. Кто их аудитория, для кого они?
– Это взрослая серия. Я начинал в «детской» области, и мне в ней удобнее всего. Но если говорить о ярмарке Non-fiction, то это книги для второго этажа, где выставляются «взрослые», а не для третьего, «детско-подросткового». Это покупают люди, знающие, кто такие Лекманов, Лейбов и Денис Драгунский, понимающие толк в комментировании. Они покупают для себя, а не детям.
В последние годы как будто вновь популярна литература «оттепели», ностальгические истории и книги о военном детстве. С чем связана эта тенденция?
– Моя серия «Родная речь» так и определяется – ленинградская литература «оттепели». В этом сегменте детского книгоиздания мы были в числе первых. Военное детство – это серия «Как это было?». Это не одна книжка – в каждом случае не меньше десяти. Я руководствуюсь сугубо эстетическим критерием. В литературу «оттепели» вошло поколение писателей, отрицающих советский и особенно сталинистский дискурс. Отрицание было даже не столько на политическом уровне, хотя зачастую это были дети репрессированных родителей, сколько на уровне эстетическом: поколение «Бродского и Довлатова», а в моем случае – Битова, Попова, Вольфа, Ефимова. В русскую литературу пришел, или вернулся, условный «хемингуэй» с «ремарком». Можно сказать, что это было тотальное отрицание советского литературного опыта – по художественным соображениям. И эти люди, вполне «взрослые» писатели, не имея возможности публиковаться, пришли в детскую литературу, где было посвободнее в цензурном отношении. Будучи нон-конформистами, они, не снижая требований к себе, стали писать для детей так, как писали бы для взрослых.
С другой стороны, на Западе произошли очень важные изменения. И они были как-то вовремя в силу «оттепели» сюда перенесены. На уровне детской литературы – Линдгрен, на уровне подростковой – Харпер Ли, Кауфман, Сэлинджер. Все это довольно сконцентрировано появилось в нашей стране меньше чем за 10 лет. И это тоже оказало существенное влияние. Потом педагогическая дискуссия была необыкновенно важная. То, что делала Вигдорова, Кабо – о новых отношениях между родителями и детьми, между учениками и учителями. Разрушение жесткой иерархии, представление, что ребенок может быть более интересным, глубоким и тонким человеком, нежели взрослый, что в силу этого в споре со старшими именно он может быть прав. Вспомним хотя бы «Девочку на шаре» или «Он живой и светится» как примеры новых иерархий. Затем были возвращены в литературу очень важные «репрессированные» книги. «Республика ШКИД» – это достижение предыдущего литературного пика. Во времена «оттепели» стали издаваться книги, отсутствовавшие десятилетиями. То есть это было время, когда, как в известной метафоре, как будто разморозилась дудочка, в которую безуспешно дудели зимой, но которая сохранила всё это «дудение». Пример – книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Это, мне кажется, один из главных «оттепельных» текстов, написанный 75-летней, прежде совершенно советской писательницей.
Стоит ли ожидать ещё каких-то переизданий выдающихся образцов детской советской литературы, скажем, «Тимура и его команды»?
– Я вот его готовлю как раз. Гайдар – это сложная история, потому что у него есть необыкновенно плохо написанные книги, как «Военная тайна», например. И они входят в тот же канон. Они бездарны литературно, немыслимо фальшивы этически. При очевидной одаренности автора. Вот как это все сделать? Тут у меня есть этический барьер. То есть к Гайдару мне сложно с холодным носом подойти, именно в силу того, что у него гадкого и вредного навалом, на мой взгляд. А вот «Тимур и его команда», «Судьба барабанщика», «Голубая чашка» – это интересно. Понять, как про это рассказать без натяжек, не испытывая дискомфорта, я пока не могу, но собираюсь сделать это в наступившем году.
Мастер-классы московского независимого издателя и редактора неизменно привлекают внимание творческих людей, где бы он их не проводил. Псков не оказался исключением. К нам он приехал на Международный книжный форум «Русский Запад» и поделился с аудиторией секретом своего издательского успеха, а также своими мыслями о чтении и, собственно, о книгах. А секреты они на то и секреты, чтобы корреспондент «Прессапарте » ими интересовался, чтобы потом же по секрету рассказать нашим читателям.
Главный секрет успешного издателя Илья Бернштейн уложил в свою «Книгу редактора или 4 в 1». Верстальщик, литературный, художественный и научный редактор: вот те четыре специальности, которые сочетает в себе книгоиздатель и которые нужно освоить тому, кто желает ринуться в это захватывающее и бурное издательское море. Несмотря, на то, что эти четыре специальности издатель принимает как независимые друг от друга, свой успех он видит именно в сочетании всех четырех. Уметь чувствовать текст, чтобы расположить его на страницах и сделать читабельным, быть грамотным литературным редактором, знать, что такое дизайн книги, объяснять читателю те или иные понятия в книге, вот комплекс, который задействует в своей работе Илья Бернштейн.
Второй его секрет в том, что… «Не нужно ничего придумывать», - убеждает издатель. Текст, по его мнению, нужно лишь внимательно изучать и понимать, чтобы подбирать соответствующее оформление и иллюстрации.
Илья высказал любопытную мысль, идущую вразрез с доминирующей сейчас в обществе. Он считает, что не нужно ставить ограничения на книги по возрасту, не следует забирать у читателя свободу читать то, что он хочет. «Каждый возраст находит свое в книге», - высказался издатель в Пскове. А как коммерсант он разъясняет, что книги должны удовлетворять покупательским запросам, книга должна оправдывать ожидания читателя, в этом случае она будет успешна и переиздана несколько раз.
В своём московском издательстве Илья Бернштейн начал работу над серией книг на военную тематику «Как это было». К 70-летию Победы в Великой Отечественной войне он планирует переиздать книги о войне по возможности с восстановленным оригинальным текстом и с добавлением научных комментариев. Он уже знает, что в серию войдут произведения Виктора Драгунского, Вадима Шефнера, Виталия Семина и других писателей, которые стали свидетелями событий на фронте. В будущем издатель продолжит работу над изданием книг военной тематики. «Как-то так получается, что книги о войне актуальны всегда», - уверен издатель.
«Прессапарте »
Илья Бернштейн - о взрослых темах детской литературы, эпохе оттепели и книжных вкусах разных поколений
Филологи относительно недавно осознали, что русская детская литература, особенно в пору ее расцвета - эпоху оттепели в СССР, не менее глубоко повествует о своем времени и людях, чем взрослая. Одним из первых эту сокровищницу открыл Илья Бернштейн, независимый издатель. Он стал выпускать детские книги с комментариями на несколько сотен страниц. И они расходятся, становясь популярным чтением у взрослых, которые когда-то выросли на «Денискиных рассказах» или «Незнайке на Луне». Подробнее о своих проектах, личном пути и детской литературе вообще издатель рассказал в интервью «Реальному времени».
«Время было такое: молодости, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований»
Илья, ваш путь в книжный, издательский мир был непростым и долгим. Расскажите, через что вам пришлось пройти, прежде чем вы стали тем, кого называют «независимый крафтовый издатель»?
Когда мне надо было выбирать будущую профессию, шел 1984 год, и мои представления о возможностях были очень узкими. Предыдущие два поколения моих «предков» шли одной, в общем, дорогой: в компании, которая собиралась в доме моих родителей, все мужчины были кандидатами технических наук и завлабами. У меня не было к этому ни способностей, ни интереса. Но к любой другой специальности для мужчины окружающие относились скептически.
Я пошел по пути наименьшего сопротивления, выучился на инженера-программиста и даже какое-то время работал по специальности. По счастью для меня, вскоре наступили 90-е годы, когда появился выбор - либо уезжать из страны, как сделало абсолютное большинство в моем окружении, либо остаться и жить в новой ситуации, когда открылись все ниши и можно было заниматься чем угодно.
Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало. Если книги были с комментариями, я часто читал их прежде текста. Повзрослев, я стал книжным коллекционером. Каждый день, возвращаясь с работы, я совершал пересадку на Кузнецком мосту, где много лет функционировал спекулянтский книжный рынок. В темноте (особенно зимой) прогуливались или стояли молчаливые люди, подходили друг к другу, обменивались конспиративными фразами, отходили в сторону и меняли книги на деньги. Я почти ежедневно проводил там по часу и тратил все деньги, которые зарабатывал «молодым специалистом».
Но книги я покупал не для того, чтобы их читать. Из моей большой библиотеки я прочел единицы процентов. В то время книга была редкостью, объектом охоты. Мною владел спортивный интерес. И я не понимал, что с этим интересом сделать. Первое, что пришло в голову - коллекционировать. Литпамятники, Academia, «Аквилон» - путь стандартный. И если бы меня спросили, каким я вижу свое будущее, ответил бы (может, и отвечал), что буду продавцом в букинистическом магазине, но не в России, а рядом с каким-нибудь западным университетом. Но все это было умозрительно, и делать тогда я ничего для этого не собирался.
Потом я выловил в мутной воде такую рыбку: многие, заработав первые деньги, решали, что следующее, чем они займутся, будет издание газеты. И я стал редактором таких газет. Эти издания редко доживали до второго или третьего номера, хотя начинались бурно. Так за пару лет я наредактировал полдюжины разных газет и журналов на самые разные темы, даже религиозные. Время было такое: молодости, авантюризма, нахальства, шапкозакидательства и чрезвычайно низких профессиональных требований, да и моральных тоже - все друг друга в чем-то обманывали, и о многом, что я тогда делал, мне вспоминать неловко.
Потом в результате всего этого сложилась редакция - фотограф, дизайнер, корректор, редактор. И мы решили не искать следующего заказчика, а создать рекламное агентство. И я в нем был человеком, который нес ответственность перед заказчиком. Это были ужасные времена ночных бдений в типографии. И вырулило это все на то, что лет пять у меня была своя собственная небольшая типография.
«Я с детства любил книги. Именно как объект - мне нравилось в них многое помимо текста и иллюстраций. Я читал выходные данные, запоминал названия гарнитур (шрифтов), меня это волновало». Фото philologist.livejournal.com
- А регулярно происходившие в стране экономические кризисы на вас как влияли?
Я буквально их дитя. Они очень сильно меняли ситуацию. У меня была типография, дизайнерский отдел, и я с гордостью говорил, что все мои сотрудники с высшим художественным образованием. А потом начался кризис, мне пришлось увольнять людей и самому становиться дизайнером, делать разные буклеты, проспекты, каталоги выставок, альбомы.
Но все это время мне хотелось делать книжки. Я об этом помнил и легко расставался со своими сравнительно успешными и денежными занятиями, если мне казалось, что приоткрывается дверь в более книжный мир. Так из производителя рекламной полиграфии я стал дизайнером, потом - книжным дизайнером. Жизнь посылала мне учителей, например, Владимира Кричевского, выдающегося дизайнера. В ходе, в общем, случайного знакомства я предложил ему бесплатно работать на него, лишь бы он меня учил. И это, похоже, дало мне больше, чем любое другое учение (и уж точно больше регулярной «высшей школы»).
Когда я стал дизайнером, оказалось, что в маленьких издательствах есть потребность в тотальном редактировании. То есть хорошо бы, чтобы дизайнер мог работать и с иллюстрациями, и с текстом, умел и дописать, и сократить. И я стал таким универсальным редактором, который делает литературное, художественное и техническое редактирование сам. И до сих пор я таковым остаюсь.
А 10 лет назад, когда был очередной кризис и многие издательства ушли с рынка, а оставшиеся уменьшили объем выпускаемого, я решил делать книжки, как уже умел: все сам. И начал с моих любимых детских книг - тех, что, как я считал, незаслуженно выпали из культурного обихода. В 2009 году вышла моя первая книга - «Собачья жизнь» Людвика Ашкенази с иллюстрациями Тима Яржомбека, я ее не только подготовил, но и финансировал издание. Издательство, значившееся на титульном листе, занималось сбытом. Я сделал десяток (или чуть больше) книг, был замечен коллегами, другие издательства предложили с ними сотрудничать. Сначала «Самокат», потом «Белая Ворона». Тогда как раз был бум малых детских издательств.
В моей жизни случайности всегда играли важную роль. Я обсуждал с коллегами издание книг с большими сложными комментариями. Пока они думали, соглашаться ли на такое (мне нужны были компаньоны, проекты ведь обещали быть дорогими), в моем сознании все уже «строилось», так что, когда все отказались, мне пришлось открыть под это свое собственное издательство. Оно называется «Издательский проект А и Б», последние два десятка книг вышли под такой маркой.
- Как устроена работа вашего издательства или, как его еще называют, мастерской?
Во многом это диктуется экономической ситуацией. У меня нет денег, чтобы нанять квалифицированных сотрудников, но чем-то я должен привлечь людей, чтобы они захотели у меня работать. И я предлагаю воссоздать некое доиндустриальное производство и образование. Подобное сейчас в ходу во всем мире. Это не конвейерное изготовление книги, когда у нее много исполнителей и каждый отвечает за свой участок.
Я создаю как бы средневековый цех: человек приходит, он ничего не умеет, он ученик, его учат на рабочем материале, дают работу в соответствии с его квалификацией, и это не школярская задачка, а настоящая книга. Я плачу ему не стипендию, а небольшую зарплату, которая меньше той, что я платил бы готовому специалисту, но зато он получает образование и практику. И если мой ученик захочет открыть свою мастерскую, я помогу, я могу даже подарить идею первой книги или сведу с издательствами, которые согласятся издать его книгу.
Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой. Конечно, издательству не нравится такая ситуация, оно готово идти на это, только если понимает, что само такую книжку сделать не сможет, или если это будет слишком дорого. Надо уметь делать такие книжки, ради которых издательство согласится принять ваши условия.
Я не делаю того, что мне неинтересно, но предположительно успешно. Такого в моей практике пока не было, хотя пора бы уже. Скорее возникает идея, и я ее реализую. Я всегда затеваю серию, это правильно с маркетинговой точки зрения: люди привыкают к оформлению и покупают книгу, даже не зная автора, за счет репутации серии. Но когда установлено серийное производство, сделано пять-десять подобных книг, мне это перестает быть интересным, и появляется следующая идея.
Сейчас мы выпускаем серию «Руслит». Сначала она была задумана как «Лит.памятники», но с оговорками: книги, написанные в XX веке для подростков, снабженные комментариями, но не академическими, а занимательными, мультидисциплинарными, не только историко-филологическими, но и социально-антропологическими и т. п.
«Я никогда не работал с издательствами как наемный сотрудник, только как компаньон. Книга юридически принадлежит мне, авторские права оформлены на меня. Издательство платит мне не гонорар, а делится со мной выручкой». Фото papmambook.ru
«Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше»
- А как вы пришли к тому, чтобы писать большие серьезные комментарии к детским книгам?
Я и в других сериях делал комментарии, мне это было всегда интересно. Я такой зануда, который запросто может, читая ребенку книжку или смотря вместе фильм, вдруг остановиться и спросить: «А ты понимаешь, что имеется в виду?»
Мне повезло, я нашел коллег, которые профессиональные филологи и при этом веселые люди, которым рамки традиционного филологического комментария узковаты. Олег Лекманов, Роман Лейбов, Денис Драгунский… Не стану всех перечислять - вдруг кого забуду. Мы выпустили 12 книг «Руслита». Есть планы на ближайшие год-два.
Так получилось, что эти книги с комментариями неожиданно выстрелили. Раньше запрос на такое если и существовал, то в латентном, скрытом виде, ничего подобного не было, никому это и в голову не приходило. Но теперь, когда это есть, кажется само собой разумеющимся, что можно издать «Денискины рассказы» с двухсотстраничным научным аппаратом.
Кому это нужно? Ну, например, выросшим читателям этих книг, тем, кто эти книги любил и хочет понять, в чем был секрет, проверить свои впечатления. С другой стороны, детская литература, которую мы выбираем, дает нам возможность опробовать новый жанр - это не комментарии в общепринятом смысле слова (объяснение непонятных слов и реалий, биобиблиографические справки), а рассказ о месте и времени действия, который ведется, отталкиваясь от текста.
Мы объясняем многие моменты, которые не требуют объяснения, но у нас есть, что рассказать по этому поводу. Иногда это просто наше детство, с чем мы крепко связаны и знаем многое, что не вычитаешь в книжках. Это даже к Драгунскому относится. Мы помладше Дениски, но тогда реальность менялась медленно, и нам несложно представить, что было десятью годами ранее.
- Раньше никто не занимался комментированием детской литературы?
Детская литература не рассматривалась серьезными филологами до недавнего времени как поле профессиональной деятельности. То ли дело Серебряный век! А какой-то Незнайка - это же несерьезно. И мы просто оказались в Клондайке - это огромное количество открытий, мы не успеваем их обрабатывать. Мы как первопроходцы, которые просто застолбили участки и идут дальше: так интересно, что там дальше, что нет времени и желания разработать открытую делянку. Это неведомое. И любое прикосновение к этому и поход в архив открывает бездну. И новизна нашего подхода «по-взрослому о детском» тоже позволяет использовать интересную исследовательскую оптику. Оказалось, что это очень «канает».
- И кто покупает?
Покупают гуманитарно-ориентированные люди. Те же, кто покупает всякую интеллектуальную взрослую литературу. Это становится родом интеллектуальной литературы для взрослых. При том что там всегда присутствуют собственно произведение, сделанное для детей, крупно набранное, с «детскими» картинками. А комментарий убран в конец, он не мешает получать непосредственное впечатление. Можно прочесть книжку и этим ограничиться. Хотя наличие объемного комментария, конечно, делает книгу дороже.
«Они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле»
Понятно, что ситуация с литературой не константна. Можно было бы предположить, что в любое время есть великие, хорошие, средние и плохие писатели, процент их примерно сопоставим. И в любое время создаются выдающиеся произведения. Но это не совсем так. Были Золотой век, Серебряный век, а между ними - не так густо. И в годы оттепели появилось много хороших детских писателей не просто потому, что наступила свобода (пусть и очень ограниченная). Тут много факторов. Очень многое зависит от стечения обстоятельств, от личностей.
Оттепель - вершина русской детской литературы, тогда в детлит вошло много ярких и свободных талантливых людей. Оттепель не отменила цензуру, но родила желание попытаться «обойти рогатки». Публиковать свои смелые «взрослые» тексты писатели все равно не могли. А детская литература, в которой цензуры было гораздо меньше, позволяла реализовать себя тому, кто в ситуации свободного выбора, скорее всего, не выбрал бы детскую литературу.
Бытовал и, так сказать, «деловой подход». Если почитать, что публиковал в журнале «Костер» Довлатов, станет неловко - это откровенная конъюнктурная халтура. Но было множество «взрослых» писателей, которым такое претило и в детлите.
Создавались неформальные литературные группы. У меня есть серия «Родная речь» в издательстве «Самокат» - это ленинградская литература оттепели. Когда я начал это издавать, то даже не представлял себе, что было такое явление. Но по результатам «полевого исследования» стало ясно, что эти книги и этих авторов многое связывает. Виктор Голявкин, Сергей Вольф, Игорь Ефимов, Андрей Битов, много из ныне здравствующих и пишущих, например, Владимир Воскобойников, Валерий Попов. Круг, который принято определять через имена Довлатова и Бродского, - люди примерно одного времени рождения (предвоенных или военных лет), дети репрессированных (или чудом не-) родителей, воспитанные вне сталинистской парадигмы, которым, условно говоря, 20-й съезд КПСС ни на что не открывал глаза.
И они могли писать для детей, не снижая требований к себе, не становясь на колени ни в прямом, ни в переносном смысле. Они не только не отказывались от идей и задач своей взрослой прозы, не только не смирялись с цензурным гнетом, но даже в детской литературе не руководствовались соображениями «а поймет ли это маленький читатель?» Это тоже одно из важных завоеваний оттепели - тогда не только книжки перестали быть назидательными, дидактическими и идеологически нагруженными, изменился общий тон.
Раньше в детской литературе была четко выстроена иерархия. Есть маленький ребенок, есть взрослый. Взрослый умный, ребенок глупый. Ребенок делает ошибки, а взрослый помогает ему исправиться. А тут раз за разом ребенок оказывается глубже, тоньше, умнее взрослого. И взрослый потрясен.
Например, в рассказе «Девочка на шаре»: Дениска узнает, что «она» уехала - артистка Танечка Воронцова, которую он видел только на арене и еще в мечтах. Как реагирует папа? «Да ладно, зайдем в кафе, съедим мороженое и запьем ситро». А ребенок? Или в другом рассказе: «Как же ты решился отдать самосвал за этого червячка?» «Как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!»
«Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом». Фото donna-benta.livejournal.com
С другой стороны, и в педагогике роль взрослого человека, глядящего сверху вниз, в оттепель претерпела заметную ревизию, и это пошло на пользу литературе.
Многое менялось в эстетике. Пришедшие в детскую литературу, условный круг Довлатова, пытались залатать, связать разорванную связь времен - ведь еще можно было найти тех, кто застал и помнил Серебряный век, например. Ведь молодежь, по их собственным словам, по словам Бродского, пришла в литературу «из культурного небытия». Битов говорил мне: предыдущее поколение было прилично образованным, знало языки, и когда писатели не могли публиковаться, у них были другие возможности - литературный перевод, академическая карьера. «А нам, вчерашним инженерам, никакой другой возможности не было, кроме как уйти в детскую литературу». С одной стороны, они были воспитаны на вновь пришедшем европейском модернизме: Хемингуэй, писатели «потерянного поколения», Ремарк. И с этим они пришли в детскую литературу. Детская литература тогда черпала из разных источников.
- Вы сказали, что какая-то цензура в детской литературе все же была. Что именно цензурировалось?
Драгунский - умелый боец цензурного фронта, он не был диссидентом - человек из мира эстрады, успешный, и нельзя представлять его писателем «из подполья» и жертвой цензуры. Правильнее говорить о цензурировании его рассказов после смерти. Это вещь противная, и это сплошь и рядом. Простое сравнение прижизненного издания и посмертного выявляет сотни изменений. Их можно свести к нескольким категориям: например, это благопристойность. Скажем, в рассказе «Поют колеса тра-та-та» Дениска едет на поезде с папой, они ночуют на одной полке. И папа спрашивает: «Ты где ляжешь? У стенки?» А Дениска говорит: «С краю. Ведь я два стакана чаю выпил, придется ночью вставать». В оттепельные времена, не такие ханжеские, в этом не было никакого криминала. Но в современных изданиях чая нет.
Еще один, более сложный и парадоксальный, тип правки. Литературная редактура предполагает наличие норм и правил, которым редактор обучен, и он может помочь неумелому автору исправить очевидные огрехи. Зачастую это нужно. Но в случае истинно художественного текста любая редакторская гладкопись хуже авторской шершавости.
Когда я работал с повестью Голявкина «Мой добрый папа», мне достался царский подарок - его собственная правка: перед смертью он готовил переиздание, взял свою книгу с полки и от руки ее выправил (предполагаю, что восстановил то, с чем когда-то пришел к редактору). Представьте себе два варианта диалога: в одном «сказал», «сказал», а в другом - «вспыхнул», «буркнул» и «прошипел». Второй вариант - это редакторская правка: азы профессии - нельзя ставить однокоренные слова рядом. Но «сказал, сказал, сказал» ведь лучше: так передается речь ребенка, его характер и манеры, это он рассказывает, а не взрослый человек. А нарочитая правильность выдает цензора.
Драгунский был стихийный модернист, многие приемы у него прямо как из учебника истории литературы XX века. Скажем, поток сознания. Долгий период без точек, с бесконечными повторами, как будто Дениска взахлеб рассказывает, машет руками: «А он мне, а я ему…» Это было при Драгунском, но в бытующих изданиях текст нарезан на аккуратные фразы, вычищен, убраны повторы, однокоренные слова рядом, все чистенько (мы в нашем издании восстановили старый вариант).
Драгунский очень чувствителен к слову, он написал «мякушек», а не «мякиш», но редактор исправил. Такая книжка, как «Денискины рассказы», несомненное литературное достижение (то есть прежде всего не «что», а «как»), - это текст, где все слова на своем месте, и нельзя без существенных потерь одно заменить другим. Подобные стилистические требования далеко не все детские писатели к себе предъявляют, но у него все точно, тонко, масса нужных мелочей. К примеру, рассказ «Сверху вниз наискосок» (про малярш, которые оставили свой инвентарь, и дети набедокурили). В комментарии мы пишем, что малярш не случайно звали Санька, Раечка и Нелли, это очевидный социальный срез: лимитчица Санька, стиляга Нелли и Раечка - мамина дочка, не поступила с первого раза в институт, зарабатывает трудовой стаж. Драгунский ведет, конечно, взрослую игру, это считывается его кругом, но в этом тоже особенность детской русской литературы оттепели: она принципиально не имеет четкой возрастной ориентации и в нее заложено многое. Это не фиги в кармане, скорее вешки «для своих».
«Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд, родители покупать не спешат»
- Какие детские книги поразили вас как взрослого? Я, например, недавно прочитала повесть «Сахарный ребенок», у нас было интервью с ее автором Ольгой Громовой.
- «Сахарный ребенок» - блестящая книжка (я, кстати, издал книжку о том же самом - и репрессированные родители, и жизнь в эвакуации в Узбекистане - «Девочка перед дверью», написанная в стол в подцензурные времена и публиковавшаяся только в самиздате. Очень рекомендую. И ребенку 7-10 лет вполне будет по зубам).
СССР - огромная страна, очень весомо было литературное слово, много людей писало и много чего написано. Мы затронули только самые вершки. Если бы кто-то просто взялся прочитать подборку за полвека какого-нибудь регионального журнала вроде «Сибирских огней» или «Уральского следопыта», то наверняка нашел бы там столько сокровищ, никому не ведомых.
Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль, - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное. Например, я думал об издании книг Сергея Иванова. Он известен как автор сценария мультфильма «Падал прошлогодний снег», но и кроме «Снега» он написал немало хорошего. «Ольга Яковлева», «Бывший Булка и его дочь» (там, кстати, всерьез говорится о смерти, часть действия происходит в онкологической больнице - этой темы, по расхожему мнению, в советском детлите не касались). Но главное мое потрясение от знакомства с не читанным в детстве - «В ожидании козы» Евгения Дубровина. Книга настолько напряженная, настолько страшная, что я не решился взяться. Это о послевоенном голоде, конец 1940-х. А потом ее переиздала «Речь» - ну, таким как бы «точь-в-точь» способом.
«Я не успеваю издавать все книги, какие хочу. Этот тренд, в создании которого я сыграл не последнюю роль - переиздание советского - меня уже несколько ограничивает. И я откладываю или даже отменяю запланированное». Фото jewish.ru
Многие детские писатели, с которыми мы общались, говорят, что в России родители не принимают детскую литературу, в которой поднимаются неоднозначные темы (например, суицида, инцеста, гомосексуализма), хотя на Западе подобные книги встречают спокойно. Как вы относитесь к этому?
На Западе, вероятно, считается: если что-то существует и ребенок может с этим столкнуться, литература не должна пройти мимо. Поэтому инцест и педофилия - это вполне «тема». Но на самом деле примерно такое же неприятие у нашей родительской общественности существует в отношении традиционных вполне открытых тем. Я основываюсь на личном опыте - много раз торговал на книжных ярмарках в разных городах. И много разговаривал с родителями.
Книги о Великой Отечественной войне, несмотря на мощный патриотический тренд и большие усилия государства, родители покупать не спешат. «Тяжело, зачем это, нет у вас чего повеселее?» Факт, что недостаточность эмпатии, умения сопереживать, отсутствие специальной установки на развитие эмпатии - одна из основных черт российского современного общества. Это видно и отсюда, с другой стороны книжного прилавка.
Люди не потому не хотят купить книгу о ребенке-инвалиде или неизлечимой болезни или вообще о смерти, что это «неприлично» или вступает в конфликт с их педагогическими установками. Это тяжело - «подрастет и сам узнает, а пока не нужно». То есть проблема вовсе не в продвижении текстов об инцесте, плохо идут и покупаются тяжелые драматические книги, родители сами не хотят это читать. Ну, не все, но в массе.
- А что вы думаете о современной подростковой литературе в России?
Я пока не занимаюсь этим как издатель, но в этом году надеюсь издать первую современную книгу, написанную сейчас о 90-х годах. Мне кажется, что для того, чтобы наступил расцвет, нужно профессионализировать среду. Чтобы появились 10 выдающихся книг, нужно написать и издать 100 просто хороших. Чтобы научились хорошо рассказывать истории. И это, по-моему, уже достигнуто. Не уверен, что написано 10 выдающихся книг, но то, что написано 25 или даже 50 хороших, я ручаюсь. Новые детские писатели сейчас пишут так, что экспертному совету книжной премии трудно выбирать победителей.
Наталия Федорова
Справка
Илья Бернштейн - независимый редактор, комментатор и издатель, лауреат премии Маршака в номинации «Проект десятилетия», занимается переизданием советской детской классики и произведений времен «оттепели» с комментариями и дополнительными материалами. Издатель («Издательский проект А и Б»), редактор, комментатор, составитель серий «Руслит» («А и Б»), «Родная речь» и «Как это было» (совместно с издательством «Самокат») и других изданий.